ОТЕЦ ВАСИЛИЙ ХРИСТОФОРОВИЧ И МАМА ОЛЬГА ИВАНОВНА

ДАЗМИРА С БРАТОМ ЮРИЕМ

СЕСТРА СВЕТА.БАБУШКА. ДАЗМИРА

ЮРА, СВЕТА И ДАЗМИРА НА ЭМКе

В КУНЦЕВО 1943 год

БРАТ ЮРА (справа) С ОТЦОМ.

СЛЕВА ПРИЕМНЫЙ СЫН ВОЛОДЯ

ДАЗМИРА С РОДСТВЕННИКАМИ НА СОКОЛЕ 1943 г.

СЛЕВА ФОТО: ДАЗМИРА в 149 школе на СОКОЛЕ.

В СЕРЕДИНЕ : ПАВЕЛ КЕРОКАСЬЯН слева от него Света, справа Дазмира (в Германии).

ФОТО СПРАВА ШКОЛА В ГЕРМАНИИ 1946 г. 

ВСЯ СЕМЬЯ МАМАЕВЫХ В СБОРЕ. 1948 год. 

СЛЕВА НА ПРАВО: СВЕТА, ДАЗМИРА ОТЕЦ, МАМА

 

ХОЗЯЙКА ДОМА В ДРЕЗДЕНЕ ФРАУ МАРГАРИТА И ЕЕ ДОЧЬ ФРОЙЛЕН РУТА 

ДЕТСТВО И ВОЙНА.

ФРАГМЕНТ ВОСПОМИНАНИЙ ОРЛОВОЙ 

 ДАЗМИРЫ ВАСИЛЬЕВНЫ

1936 г.

Белая Калитва. Мама говорила, что я не могу это помнить, потому что была со всем маленькой. Но я помню, что мы жили в палатке на берегу реки. Помню солнечный летний день. Мама стоит на мостках и полощет в реке белье, а мы с братом Юрой сидим на берегу в панамках и трусиках, опустив голые ноги в воду. Возле ног плавают стайки мальков, и я боюсь, что они могут укусить меня за ногу, и потихоньку шевелю пальцами ног, чтобы рыбки не приближались ко мне.

Помню, как с другого берега приплыл лодочник (папин знакомый) и пригласил нас на уху. Папа, мама и Юра сели в лодку, бабушка взяла меня на руки и хотела тоже сесть в лодку, но я подняла такой крик, что бабушка решила идти по берегу до моста почти километр. Когда мы пришли, костер уже догорал, и надо было возвращаться домой. Я очень боялась воды.

Помню санчасть. Она находилась в коричневом двух этажном доме. Вход был с торцовой стороны. К двери вела длинная лестница. Это мне так казалось, а мама говорила, что там было 5 или 6 ступенек. Зачем меня туда водили - не помню, по-моему,  лечить зубы, но я с тех пор боялась врачей.

1937 г.       

Мы с братом Юрой стоим на повороте дороги. Навстречу нам идет эскадрон. Слышится песня  - «По долинам и по взгорьям…». Мы с братом подпеваем. Эскадрон проходит мимо нас. Дорога пылит, и конница уходит в лес.

          Мы стоим в панамах, трусиках и сандалиях. Юре – уже пять лет, а мне – всего два года.

Воинскую часть, где служил отец, перевели в Белоруссию,  в Станьково, недалеко от границы.

Станьково был укрепрайоном недалеко от города Минска. Помню там только дорогу, которая шла из леса и под прямым углом поворачивала к казармам укрепгородка. Помню, как мы с братом стоим на повороте дороги, а из леса навстречу нам едет конный отряд. Мы слышим песню и дружно подпеваем:

«По долинам и по взгорьям

Шла дивизия вперед

Чтобы с боем взять Приморье

Белой Армии оплот…»

С тех пор эту песню я запомнила на всю жизнь. Отец рассказывал, что Приморье -  это очень далеко на нашем Дальнем Востоке, на краю нашей земли.

В Станьково я запомнила еще одну песню, которую пели красноармейцы:

«Шел отряд по берегу

Шел из далека.

Шел под красным знаменем

Командир полка

Голова обвязана,

Кровь на рукаве

След кровавый стелется

По сырой траве...»

Эта песня вызывала у меня слезы. Мне было жалко Щорса, которого я представляла молодым, чубатым, с завязанной бинтом головой. И была гордость за его отряд:

«Мы – сыны батрацкие,

Мы – за новый мир.

Щорс идет под знаменем –

Красный командир…»

Шел 1937 год. В Испании шла гражданская война. Республиканская Испания боролась против фашистов. Мы свои панамки заменили на «испанки». Бабушка сшила нам синие испанки с красными кисточками.

В армии в 1937-38 гг. начались репрессии. Это потом уже я узнала, что за эти годы «высший» и средний командный состав был практически полностью истреблен. Из 80 членов Высшего военного совета осталось только пятеро, из 16 генералов – двое, а всего из 80 тысяч красных командиров было уничтожено 35 тысяч*.

Мы жили своей детской жизнью и не знали, что такая судьба могла коснуться и нашей семьи.

Однажды отца вызвал комиссар и показал донос, в котором было написано, что отец является сыном фабриканта Мамаева. Комиссар попросил доказать, что это неправда. Поезжай, говорит, на Алтай (отец был родом из Змеиногорского района) и привези доказательства, что ты из батрацкой семьи.

Христофор Иванович, папин отец, в гражданскую войну был партизаном, и командир партизанского отряда хорошо знал деда. Они были из одного села. Отец получил все необходимые документы и привез комиссару в Станьково.

Комиссар посмотрел документы и сказал: «Тебе надо уезжать отсюда. Учиться хочешь?» Отец сказал: «Хочу». И комиссар дал ему направление в Военно-политическую Академию в Москву.

Потом, уже в 1949 году, отец написал в своей автобиографии об этом периоде лаконично и коротко: «В 1938 году был назначен на должность старшего инструктора по агитации и пропаганде политического отдела 13-й Стрелковой дивизии Белорусского Военного Округа. С сентября 1938 г. по октябрь 1940 г. учился, и закончил полный курс Военно-политической академии им. В.В.Ленина в г. Москве».

Семнадцатого сентября 1938 г. мне исполнилось 4 года, а 18-го нас одели в красивые матроски и мы всей семьей поехали в Минск фотографироваться «на память». Эти фото сохранились. Сначала мы сфотографировались всей семьей: мама, папа, бабушка и мы братом, а потом нас сфотографировали вдвоем с братом, и мама на обратной стороне фотографии написала: «На память папе от сына Юрика и дочки Миры». Отец уехал в Москву один, а мы приехали позже. Отец уехал в Москву поступать в Военно-политическую Академию им. В.И.Ленина. Академия находилась возле станции метро «Маяковская». Она и сейчас находится в том же здании, только называется по-другому. Отец успешно сдал экзамены и поступил в Академию.

Как мы уехали в Москву я не помню. Но помню, что в Москве мы жили сначала на Шаболовке у женщины, которая работала на кондитерской фабрике. Иногда она угощала нас с Юрой «карамельным ломом». Это были большие куски разноцветной карамели, которую считали браком, сплавляли и продавали сотрудницам фабрики по дешевой цене.

Бабушка откалывала кусочки карамели от большого куска маленькими сахарными щипчиками или раскалывала его кухонным ножом на ладони.

Потом мы ходили с бабушкой гулять к Донскому монастырю или вокруг крематория. Мне казалось, что стены у крематория были такими же высокими, как в Кремле.

Когда мы с Орловым получили на улице Ферсмана новую квартиру, ехали к ней от м. Октябрьская на трамвае. Орлов сказал: «Вот здесь, около крематория, трамвай поворачивает». Я спросила: «А где крематорий?». Он сказал: «Вот, за стеной». Я посмотрела на маленькую стену и спросила: «А большую стену сломали? Мы же здесь жили в 38-м году, я помню, что стены были, почти как кремлевские…», а Орлов сказал: «Сколько лет тебе тогда было? Вот и стены казались высокими». В трамвае засмеялись те, кто услышал этот диалог.

Потом папе дали комнату в общежитии на Пироговке. Это был большой дом с несколькими подъездами, с коридорной системой и общей кухней в конце коридора. Дом был на пять или шесть подъездов. Он и сейчас стоит в конце Пироговской улицы, недалеко от Новодевичьего монастыря. Перед монастырем был трамвайный круг – конечная остановка. Внизу, около монастыря был пруд или озеро. Там на берегу обитал цыганский табор.

Мама перед прогулкой «на круг» всегда говорила: «Никуда от нас с папой не уходите, а то цыгане украдут». Хотя мамин отец был молдавский цыган по фамилии Пашала. Мама говорила так не потому, что не любила цыган, а потому, чтобы мы не потерялись.

На кругу были разные палатки. Там продавались треугольные вафли с яблочной начинкой. Это была такая вкуснота, что я до сих пор люблю вафли с яблочным повидлом.

Еще помню, как иногда папа брал нас гулять и шел к дяде Васе, который продавал пиво в розлив, а нас угощал солеными баранками.

Вообще, отца мы видели редко. Он был начальником курса Артмотомеханизированного факультета ВПА, и пропадал в Академии.

Дома, в одной маленькой комнате он не мог сосредоточиться и поэтому, приходя, домой, он шел  в общую ванную комнату, закрывал дверь на крючок, пускал теплую воду, садился на деревянную доску и готовился к экзаменам.

Женщины (жены других слушателей) иногда, не дождавшись, когда он выйдет из ванны, приходили к маме и говорили: «Ольга, вытащи Мамаева из ванны. Детей надо купать».

Может быть, Женсовет повлиял на начальство Академии, может быть, потому что отец учился почти на отлично, нам дали две комнатки. Маленькие – но две. Теперь отец мог спокойно заниматься в отдельной комнате. Мы с бабушкой жили в другой комнате, у которой дверь была на половину стеклянной.

С этой дверью связано одно событие. Как-то мама купила мне кроличью шубку. Однажды она отпустила меня под присмотром брата во двор. Мы с Юрой взяли санки, и пошли кататься на горке возле дома.

Сначала мы катались на санках. Потом бросили санки и стали кататься «на попе», а потом Юрка предложил кататься друг на друге: то я на Юрке, то Юрка на мне. В это время один из слушателей Академии возвращался домой и увидел нас с головы до ног в снегу. Мама позвала нас домой. Мы пришли. Мама сказала: «Раздевайтесь, у вас все мокрое!». Мы с Юрой начали раздеваться. Потом мама быстро закрыла дверь на ключ, взяла широкий отцовский ремень и начала охаживать нас ремнем. Юрка молча выдерживал удары, а я визжала, как резаный поросенок.

В это время папа и бабушка стучали в дверь и смотрели на нашу порку в стекло. Я помню, как папа и бабушка в один голос кричали: «Люся, бить детей непедагогично!». Это слово «непедагогично» я запомнила на всю жизнь.

В общем, это была моя первая и последняя порка. Иногда бабушка или мама шлепали по заднице. Бабушка чаще всего сворачивала кухонное полотенце и стегала по спине. Но это чаще доставалось Юрке. Меня бабушка почти никогда не наказывала.

.

1938 г.

В 1938 году приехал в Москву Чупырь Т.К., муж бабушкиной сестры Ольги. В это время в Москве давали концерты Ляля Черная и Клавдия Шульженко. И отец и Тимофей Кондратьевич были просто влюблены в этих артисток. И мама рассказывала, что пока Чупырь был в Москве, они с отцом каждый вечер мотались по концертам, то к Ляле Черной, то к Шульженко, орали «браво» и дарили цветы.

Мы приехали в Москву. Сначала жили на Шаболовке у женщины, которая работала на кондитерской фабрике. Она иногда приносила «карамельный лом» и угощала нас. Бабушка Соня колола карамель сахарными щипчиками, и мы сосали эту сладость. Эти щипчики сейчас хранятся у Лены.

Я помню, как отец привел нас на станцию «Маяковская», показывал нам роспись на потолке. Мне было трудно смотреть вверх, и папа поднял меня на руки, и я лежала у него на руках и смотрела рисунки на потолке.

Потом мы переехали на Пироговскую улицу в общежитие Академии Ленина. Это был большой дом – несколько соединенных подъездов. В этом доме был детский сад, куда меня и определили. Воспитательницу  не помню, но хорошо помню директора – Марию Александровну – полную с короткой стрижкой в тюбетеечке, врача – Розу Марковну и повара – Еву Ароновну, которую мы дети, называли «Явороновна». Я была очень худая и Явороновна пыталась откормить меня. Каждый день перед обедом нам давали рыбий жир и кусочек черного хлебы, посыпанного солью. Это было самое вкусное лакомство для меня.

Недавно я была в аптеке и спросила рыбий жир. Продавец сказала – «Вам в ампулах

или в бутылочках». Я так обрадовалась, что есть в бутылочках и накупила 10 штук. Пришла домой, отрезала кусок черного хлеба, посолила, налила целую столовую ложку рыбьего жира. Выпила, заела черным хлебом, солью, закрыла глаза и вспомнила свое довоенное детство.

В это время у меня начали меняться зубы. Передний зуб шатался. Мама повела меня в санчасть, которая находилась в нашем общежитии. Врач была невысокого роста с черными короткими волосами по фамилии Воронова (я ее на всю жизнь запомнила!). Она посадила меня в кресло, посмотрела зуб и, разговаривая с мамой, одним «махом» выдрала мне здоровый зуб. А потом сказала: «Ой, деточка я не тот зуб выдернула» и, захватив щипцами качающийся зуб, тоже выдернула его. Я орала как полоумная. Я возненавидела  ее на всю жизнь! Мама утешала меня и говорила, что надо было удалить оба зуба, но я не верила и рыдала самозабвенно.

Когда отец был свободен, мы ходили гулять на  площадь у Новодевичьего монастыря. Там был спуск к долине Москва-река, где паслись козы, а цыгане останавливались там табором. Возле ворот монастыря в палатке продавали треугольные вафли с яблочной начинкой. Вкусные, до невозможности. И еще там продавалось маленькое круглое мороженое в круглых вафельках. Недалеко от нашего дома, по дороге к монастырю, была палатка, где дядя Вася продавал пиво в разлив. Отец иногда останавливался, брал у него кружку пива, а дядя Вася угощал нас маленькими солеными бараночками.

Я помню, как мы гуляли по Усачевке и папа рассказывал нам о Распутине и мне представлялся деревенский мужик с бородой и я думала, как бы он нам не встретился.

В детском саду я была самой худой и плохо ела. Я всегда плохо ела, особенно каши. Я помню, как воспитательница кормила меня кашей, когда все дети давно уже играли .Она спрашивала: «Ты маму любишь?». Я говорила: «Люблю!». И Заливаясь слезами, глотала ложку каши. Следующая ложка была за папу, и все начиналось сначала.

Поваром у нас работала Ева Ароновна. Дети звали ее (как я писала ранее) «Явороновна». Она приходила в группу перед обедом и угощала нас морковкой. Что я больше всего любила в детском саду – это когда во время обеда нам давали рыбий жир с кусочком черного хлеба, круто посыпанного солью. Это была такая вкуснятина, что я, когда дежурила, старалась выбрать себе самую большую ложку (Второй раз вспоминаю об этом, поскольку ощущаю вкус радости и запахи детства!)

Врачом была Роза Марковна, а директором  Мария Александровна – не высокого роста  с короткой стрижкой и вышитой тюбетеечкой на голове (второй раз пишу об этом, т.к. не могу расстаться с воспоминаниями детства).

1939 г.       

Я в детском саду ВПА им. В.И. Ленина. 8 июня мама родила Свету.

В мае во время экзаменов отцу принесли пакет от начальника Академии. Там было сказано, чтобы он срочно явился к нач. Академии. Отец готовился к экзамену немецкого языка, поэтому положил в карман словарик. Оделся. Мама, шутя, сказала: «Почисти сапоги, а то к Ворошилову вызовут, и будешь с грязными сапогами позориться». Отец почистил сапоги и ушел.

Их действительно целый курс, привезли в Наркомат обороны, сообщили, что в Монголии начались военные действия с Японцами и мы, как дружественная страна, должны помочь монгольским товарищам.

Их сразу отправили на вокзал, где в вагоне для каждого был приготовлен чемодан со всеми необходимыми вещами. Кто-то сказал, что надо семьям сообщить. Начальство сказало, что мы сами сообщим. Отец, только из Кушки прислал маме телеграмму: «Жив, здоров. Скоро приеду».

А через неделю семьям сообщили, да и  по радио было сказано, что в Монголии на реке Холхин-Гол идут бои с японскими самураями, и наша Красная Армия помогает монгольским товарищам.

 Отец вернулся только в начале осени. В первом эшелоне, который мы с мамой встречали из Монголии, отца не было. Письма из Монголии не приходили и семьи не знали, кто остался в живых. Матери держались, подбадривая друг друга. На второй день мы с мамой снова приехали на вокзал, Долго ждали поезд. Когда он пришел, я смотрела во все глаза. Мама смотрела на окна вагона, а я вдруг увидела в дверях отца – он был худой, загорелый. Я заорала: «Папа! Папочка!». И мама увидела его! Отцу дали Орден Красного Знамени. Вручал ему орден Калинин Михаил Иванович в Кремле. У нас сохранилась фотокарточка, где Калинин с группой, награжденных слушателей Академии. В третьем ряду стоит мой отец.

После вручения наград в Кремле был банкет, а после банкета при выходе из зала поставили большие корзины с фруктами и конфетами. Сталин стоял около корзин и спрашивал каждого, есть ли дети. Отец сказал, что у него трое детей и Сталин дал ему яблоки («Аппорт») и конфеты. Когда отец пришел, мы уже спали, и отец положил мне на стульчик огромное яблоко и несколько конфет.

На Холхин-Голе отец познакомился с журналистом Симоновым. Эту дружбу они пронесли до конца жизни. На банкете в Кремле они встретились и сели рядом. Симонов спросил отца: «Ел ли он когда-нибудь устриц?». Отец сказал, что не ел. И тогда Симонов взял устрицу, ножичком раскрыл ее, полил лимонным соком, кинул в рот и съел. И предложил отцу попробовать. Отец взял устрицу полил соком. Она попискивала, и он кинул ее в рот. Он несколько раз старался ее проглотить. Все тщетно. В конце концов, он осторожно выплюнул ее в ладонь и выбросил под стол на пол.

1940 г.           

Помню, что летом я была в Кубинке на даче в детском саду. Заболела там свинкой. Долго лежала в изоляторе. Помню, что приезжала ко мне мама, и мы гуляли с ней в лесу над каким-то оврагом.

1941 г.

В мае я с бабушкой поехала на Украину. На небольшой железнодорожной станции Пологи жили тетя Оля, бабушкина сестра с мужем Тимофеем Кондратьевичем Чупырем. У них было двое сыновей – Володя, лет пятнадцати и Феликс, лет пяти. Днем мы играли во дворе, бабушка с тетей Олей готовили обед. А вечером мы шли гулять в Парк, где при входе стоял шлагбаум. За неделю до начала войны мы гуляли в парке, бегали с Фелькой в «салочки» и я с разбегу врезалась головой в шлагбаум и потеряла сознание. Меня принесли домой, и я несколько дней лежала в постели.

А 21 июня мама приехала с Юрой и Светой. Она хотела оставить всех нас с бабушкой, а сама с отцом поехать на Черноморское побережье отдыхать. В Монголии отец заработал себе сильный плеврит, и ему надо было полечиться.

Утром 22 июня было воскресенье. Тетя Оля и бабушка сделали куриную домашнюю лапшу и вареники с вишнями. Мы сидели уже за столом, как в комнату влетел Юрка и заорал: «Вы тут лапшу едите, а там война началась!».

С работы прибежал Тимофей Кондратьевич, он вручил маме билеты и сказал, что ночью будет поезд.

Ночью над Пологами кружила «Рама» - самолет разведчик. Город притаился, огней не было видно. Только на станции вдоль поезда ходили проводники с синими лампами, пассажиры стояли вдоль вагонов и разговаривали шепотом. Закончилась мирная жизнь.

Мы приехали в Москву на Пироговку и отец сказал, что надо научиться быстро одеваться, так как в Москве уже были воздушные тревоги. Нас научили складывать вещи в определенном порядке: платье, сорочка, лифчик для чулков и трусики.

Вскоре был приказ по Академии – эвакуировать семьи, а общежитие на Пироговской опечатать.

Мы стали готовиться к отъезду. Отец связался со своей старшей сестрой, Анной Христофоровной, которая жила в Алма-Ате. Юра уже был школьник. А их решили школами отправлять на Украину. Никто тогда не думал, что немцы так быстро оккупируют Украину. Поэтому многие дети потеряли своих родителей, многих угнали в Германию. Наш Юрка тоже должен  был уехать со школой. Накануне бабушка решила сделать прощальный обед и сделала Юркин любимый вишневый кисель. Юрка вертелся около бабушки на общей кухни, и бабушка послала его за сахарницей. Его долго не было, А кисель был уже готов, и бабушка взяла кастрюлю, и пошла из кухни и в дверях ее сбил Юрка с сахарницей, и бабушка облила его горячим киселем. Шея, рука и грудь были так обожжены, что майку снимали с кожей. Поэтому ему пришлось ехать вместе снами в Алма-Ату. А многие дети, которые уехали со школами, потерялись или погибли. Бабушка говорила: «Не было бы счастья, да несчастье помогло».

Мы задержались на несколько дней. Мама водила Юру на перевязки, у него была температура. Мне и Ире Зайцевой поручили Светку, мы должны были с ней гулять. Мы с Ирой отвлеклись, и Светка упала в лужу. Тогда мы ее притащили в ванную, и вымыли под холодной водой. Светлана тоже заболела. В общем, мы ехали как  в санитарном поезде. Я помню как отец привез нас на вокзал и как в открытое окно что-то говорил нам и махал рукой, а поезд уходил из Москвы на восток.

 Мы ехали вместе с родственниками Федора Александровича Межуева, мужа тети Нюси (Анны Христофоровны). Это были татары – две девочки, примерно мои и Светины ровесницы и бабушка Сафаевна . На каждой остановке мама вместе с Юрой бегала на перевязки. Однажды они чуть не отстали от поезда. Часто мы стояли «под обгоном» так как в первую очередь пропускали поезда на запад к Москве.

 Сафаевна однажды сделала девочкам чай и положила по две ложки сахара. Девчонки начали пить и стали плакать, что «не вкусно»!».Сафаевна положила в стаканы еще по одной ложки. Девчонки дружно заревели, что «совсем не вкусно». Тогда наша бабушка отлила из одного стакана в свой и попробовала – чай был соленый.

Бабушка сказала: «Сафаевна, вы им соль насыпали».

В Алма-Ате тетя Нюся встречала нас с медицинским автобусом, на котором был нарисован большой красный крест.

Тетушка жила на аэродроме, в 12-ти километрах от Алма-Аты.

Поселок на аэродроме был небольшой, несколько белых двухэтажных домиков. За ними большое поле аэродрома. Мимо дома из гор проходила дорога с мельчайшей, как пудра пылью. Нога утопала в этой пыли сантиметров на десять и если идти, шаркая ногами, то поднимается высокое облако пыли.

Однажды с гор по этой дороге целый день шла конница Панфилова. Они шли молча, без песен. Мы тоже стояли молча вдоль дороги. Вдруг кто-то в строю попросил у нас воды и  мальчишки достали ведерки и кружки, и мы начали носить из колонки воду и подавать кружками. А нам – « малышне» -  разрешалось бежать за строем, забирать пустые кружки и снова наполнять их водой. Дивизия шла целый день в сторону Алма-Аты. Говорили, что идут на погрузку, на вокзал и на фронт. К вечеру дорога опустела и пыль осела.

Рассказ брата Юрия Мамаева 10 декабря 2008 г. о событиях, связанных с 22 июнем 1941 г.

«Перед войной Мира с бабушкой уехали в Пологи в Днепропетровской области. Примерно 60 км от Днепродзержинска. Через неделю к ним приехали мама, Юра и Света. Я помню, говорил Юрий, как мы сидели на чемоданах и сторожили Свету в Днепропетровске». Приехали они 21 июня.

«Перед отъездом сидели на станции. Подошла военная часть. Солдаты сидели в теплушках. Играл оркестр марш. Вывез их на станцию Тимофей Кондратьевич (через железнодорожное КГБ или милицию).

Уезжали примерно в 2 часа ночи. На станции было полно народа. Когда поезд подошел, то туда рванули все – с билетами и без них. Милиция пыталась сдержать толпу, но тщетно. Тимофей Кондратьевич буквально втолкнул всех в поезд». И я, и Юрий помнят летящие самолеты. Я видела летящую раму – немецкий самолет разведчик. По дороге нас не бомбили. В Москву приехали 25 июня 1941 г.

«Через месяц отец договорился со своей сестрой Анной Христофоровной, жившей в Алма-Ате, принять семью. Она жила около аэропорта в 2-х этажном доме, имевшем два подъезда. В каждом подъезде было несколько квартир. Анна Христофоровна и ее муж Федор Александрович имели 2 комнаты с кухней. В одной комнате жила Анна Христофоровна, Федор Александрович, Ольга Ивановна, ее мама (бабушка Юрия и Миры), Света и Юрий. В другой, принадлежавшей сыну Федора Александровича от первого брака – Сергею Федоровичу Межуеву. Очень хороший, интеллигентный мужчина. Он привез к себе мать, бабушку и 2-х девочек (по моим воспоминаниям  с ними были Арифа (мама) и Анифа (сестра мамы).».

Юрий считает их очень красивыми девочками метисками с элементами восточной и европейской красоты.

Перед отъездом в Алма-Ату примерно за неделю до отъезда с Юрием случилось ЧП.

 «В Москве мы жили на Пироговке в доме 51, в комнате, которую предоставили отцу, как слушателю Академии им В.И.Ленина. Там была коридорная система, а кухня одна. У меня была привычка взять кусок хлеба, смочить его, а затем окунуть в  сахарный песок. Я прибежал, хлеб нашел, а сахара не было. На вопрос, где сахар. Мама сказала, что бабушка взяла его на кухню делать кисель. Я побежал в сторону кухни, а в это время бабушка выходила оттуда, держа в одной руке сахар, а в другой кисель. Я сбил ее плечом и опрокинул на себя кисель. Поэтому в Алма-Ату выехал перевязанным». По воспоминаниям Миры «Юрия должны были вместе со школой отправить отдыхать на Украину. Этот случай спас его от возможной гибели, так как не все дети вернулись от туда».

1941 – 1942 гг.

Во время Отечественной войны шел фильм «Она защищала Родину» там немецкий танк давит двухлетнего малыша, и сегодня в Цхинвали повторилось тоже! Как это понимать и принимать!

Показали Цхинвали, где 80% жилого фонда было разрушено. Я смотрела и вспомнила нашу поездку в 1945 году на машинах из Москвы через Киев-Львов-Краков в Дрезден. Во всех  населенных пунктах не было жилья, люди ютились под домами в подвалах и основах печей. Я видела Крещатик – дома, черные от копоти стены домов! Я запомнила этот Крещатик до сих пор. Я после войны несколько раз была в Киеве на Крещатике. Я смотрела на оживленную улицу, а в памяти снова вставали обугленные остовы домов.

Сегодня, когда говорят, что осетинские дети скоро забудут ужасы войны, я не веру в это, потому, что детская память не отпускает нас до самой старости!

Ну вот ! Снова пью валидол и мысленно возвращаюсь в 1941 год, год начала Отечественной войны. Эвакуация … Через дорогу, в сторону Алма-Аты были два лога, заросшие травой и солодским корнем. Здесь часто паслись коровы и козы. По ближайшему логу неслась с гор бурная река Алмаатинка. Здесь женщины стирали белье, сюда прибегали курсанты летного училища, которое располагалось возле аэродрома. Здесь мы пускали кораблики, Однажды Юра решил пустить большой пароход. Снял калоши, надел на палочку листик, как парус, и пустил пароход в воду. Река подхватила «пароход», отнесла на половину реки…. И Юра остался в одном калоше! Получил от мамы тумака.

 Когда мы приехали из Москвы, тетя Нюся повела меня и Юру за дом, мимо артезианской колонки, на свой огород. Там были разные овощи и стеной стояли высокие растения – выше нас вдвое! Это была кукуруза. Тетя Нюся сказала, что ее можно есть. Мы с Юрой потихоньку нарвали коричневатых метелок, которые висели на стебле и попробовали. Было ужасно не вкусно! Потом оказалось, что надо было, есть початки.

1943 г.

 Отец встречал нас уже в шинели и папахе, потому что в Москве в ноябре было уже холодно. Мама за дорогу все свои платья сменяла на продукты. И осталась в летнем полотняном платье и боссаножках. Отец подхватил маму на руки и понес в машину. Мы побежали за  ним. Нас привезли в Кунцево, в маленький деревянный дом. У отца были только черные сухари. Бабушка расстелила на полу солдатское одеяло, налила в мисочку теплой воды и немножечко подсолнечного масла. Всем нам дали по сухарю. И мы макали в мисочку с водой свои сухари и грызли их. Это был  наш первый «праздничный» ужин в Москве. Нас определили в школу, и мы с Юрой два месяца ходили в Кунцевскую школу.

Зимой переехали на улицу Горького в Анастасьевский переулок. Нас поселили в одной из комнат, где раньше жила семья. Все вещи сложили в соседнюю комнату и заперли на ключ.

Здесь я снова пошла в школу на улицу Чехова и опять в первый класс. Помню марлевые занавески, выкрашенные акрихином в желтый цвет.

Здесь однажды осенью украли нашу Светку. Она гуляла во дворе в красивом коричневом вязаном костюмчике. Вообще ее одевали как куколку. Она была у нас красивая, как куколка, с вьющимися светлыми волосами.

Сегодня 6 июня 2004 г. 60 лет назад в это время еще шла война. После Сталинграда наступление немцев было остановлено и наши войска начали продвигаться вперед на Запад, освобождая занятые немцами города и деревни.

 Каждый вечер на кухне возле большой карты, мы, слушая сводки Совинформбюро, отмечали на карте освобожденные города и передвигали красную ниточку на запад, отмечая новую линию фронта.

1944 г.

Мы переехали в квартиру на Соколе. Это была наша первая квартира. Здесь я пошла  в 3-й класс женской 149-й школы. Мне исполнилось десять лет. Фотограф Володя Горшков сфотографировал всех нас в день моего рождения. Отец ушел в действующую армию. Он вернулся в танковые войска. Отец ушел на фронт в танковую армию к Катукову.

 В июне 1944 г. меня и Тамару Катанаеву (нашу соседку из 21-й квартиры) отправили в пионерский лагерь не далеко от Алабино. Лагерь был очень большой, около 1000 человек.

Однажды к нам приехали в лагерь два человека. Один сказал, что он композитор и сочиняет музыку, а второй сказал, что он поэт.

Композитор сел за рояль на открытой сцене и заиграл музыку, а потом запел песню:

Эх, дороги, пыль да туман,

Холода, тревоги,

Да степной бурьян.

Выстрел грянет,

Ворон кружит…

Твой дружок в бурьяне

Неживой лежит.

А дорога дальше мчится

Пылится, кружится

А кругом земля дымится,

Родная земля!

Эх, дороги –

Пыль да туман.

Холода, тревоги

Да степной бурьян

Я не  помню авторов этой песни, но к вечеру весь наш лагерь пел эту песню.

В октябре 1944 г. отец ушел с должности Заместителя начальника Главного автодорожного Управления Красной Армии по политической части в 1-ю Гвардейскую танковую Армию. Принимал участие в боях за освобождение Варшавы, Гданьска, Щецина (бывший Штеттин).

Работая в Главном автодорожном управлении, отец участвовал в налаживании «дороги жизни» из Ленинграда. Закончил войну он в Берлине.

1945 г.       

В начале 1945 г. уже чувствовался конец войны. Каждый вечер над Москвой гремели салюты. Первый салют был за взятие Белгорода. Иногда я закрывая глаза, уношусь в воспоминания   и слышу голос диктора: «Взят город Белгород!», а потом  - «Произвести салют двадцатью артиллерийскими залпами из двухсот двадцати четырех орудий!».

Вечерами мы собирались на кухне и слушали радио – «От Советского Информбюро» и отмечали на карте линию фронта ниточкой. А потом , после ужина , читали книги. Я помню, как я читала «Вий» Гоголя. У меня был громкий и четкий голос и обычно меня заставляли читать. Я читала и вдруг подумала, что сейчас кто-то схватит меня за ноги, и я подтянула ноги на тахту.

Мама сказала: «Что ты скособочилась вся?». А я сказала: «Я люблю, когда ноги со мной». Все потом долго смеялись.

Перед сном мама заставляла нас мыть ноги. Я пошла в ванную, пустила воду и наклонилась, чтобы мыть ноги мочалкой. В это время Юрка подкрался к открытой двери в ванной и громко,  шипя, сказал: «Душно мне, душно!». Я с перепугу упала в обморок. Юрку стеганули полотенцем, а меня долго отхаживали от испуга.

11 июня 2004 г. включила телевизор, посмотреть передачу о русских, уехавших из России, после революции в Ниццу. Эта передача навеяла воспоминания детства. Снова вспомнился 1945 г., когда мы в конце года (конец ноября - начало декабря) поехали на машинах в Германию.

По заданию командования Советской Оккупационной Зоны в Германию разрешили привезти семьи и открыть для детей школы. Для этого необходимы были учебники.

Отцу выдали две машины: «Мак» то ли английский, то ли  американский похожий на «Студебекер» для погрузки книг и небольшую крытую машину с двумя лавками и печкой посередине – «Додж – ¾», немного похож на современные машины для перевозки хлеба.

Сейчас уже ночь (июль 2004 г.). В это время легко думается. За окном уже прошла вторая гроза с молниями и ливнем. Я все выключила и сидела, слушала грозу. В восточные окна полыхала молния, и в комнате становилось светло. Но свет этот был какой-то мертвый и холодный. Постепенно гроза отошла за лес, в сторону Лобни, но капли дождя все еще капают с листьев дикого винограда, которым увита стена дома.

Итак, отец получил все необходимые учебники, взял нас (Юру, меня и Свету) и маму. А бабушка осталась на Соколе. Отец попросил  тетю Нюсю и Федора Александровича пожить у нас на Соколе, т.к. у бабушки было больное сердце и ее нельзя было оставлять одну. Да и тетя Нюся жила в это время в общежитии Аэрофлота, где она работала.

Был разгар зимы. За окном были видны заснеженные поля, а вдоль дорог валялась запорошенная снегом немецкая техника.

Городов почти не было видно – все было разрушено и торчали обгорелые коробки домов.

Деревень не было видно, только иногда вдоль дорог торчали заснеженные трубы русских печей.

Однажды отец остановил машину возле таких труб. Мы тоже выскочили из машины, чтобы немного подвигаться. Отец пошел по узкой тропинке и я побежала за ним . От колодца шла женщина с ведрами, она поздоровалась, что-то ответила отцу и стала спускаться по земляным ступеням под печь. Оказывается, под печью была землянка, в которой она жила вместе с детьми.

Дорога была однообразной: разрушенные города, поля с военной техникой и трубы вместо деревень.

В середине декабря доехали до Киева. Это был страшный, обугленный город. Крещатик был весь черный, пустые черные коробки домов.

В первые дни войны Киев защищал Кирпонос (он тогда командовал Киевским военным округом). Он понял, что удержать Киев не удастся, и дал возможность эвакуировать предприятия и основную часть войск переправить во главе с Багромяном на левый берег, чтобы закрепиться.

Кирпонос держал Киев до последнего…, был тяжело ранен и погиб в Киеве. А в нашем доме на Соколе в десятой квартире поселилась семья Кирпоноса.

В Киеве на Крещатике к нам в большую машину три раза запрыгивали воры, чтобы сбросить груз, но сзади шел «Додж» и начинал сигналить. Все-таки солдаты одного из воров стащили с машины и начали бить. Пока отец подошел, вору уже крепко досталось.

Ночевали часто в комендатуре или в тех местах, где отец ночевал, когда ехал из Германии.

Опасней всего было в Западной Украине. Там ехать ночью не разрешалось. А зимний день короткий. Надо был знать, где остановится. В Западной Украине осталось много бендеровцев, которые жили в лесах или в небольших хуторах. Вечером бендеровцы выходили к дорогам и расстреливали военные машины. Поэтому мы ехали только днем. Однако уже в западной Украине останавливались у одного из водителей. У него разболелось нога. Мы прожили у них 2 или 3 дня. Выходить нам со двора никуда не разрешалось.

31 декабря мы прибыли во Львов. Мама нас кое-как помыла, и нас положили в ряд на большую хозяйскую кровать. Накрыли нас настоящим пуховым одеялом. Я оказалась по середине и, поскольку спала всегда очень беспокойно, то ночью забралась в середину кровати и стала задыхаться. Проснулась везде темнота и кругом чьи-то ноги. Мне стало нечем дышать, и я среди ночи из-под под одеяла заорала «благим матом». Всех перебудила. Меня вытащили из под одеяла, еле успокоили, и положили на крою кровати.

Так начался 1946 год.

Как мы пересекли Польшу, я не помню. Потом пошла хорошая автострада. Началась территория Германии. Шестого января мы приехали в пригород Дрездена Радейболь. Проехали на улицу «Блюменштрассе» (цветочная улица» и остановились около красивого и высокого особняка.

Особняк принадлежал ранее владельцу фабрики детских игрушек. Его жена – фрау Маргарита и дочь – фрейлин Рута однажды приезжали, когда я и Света случайно устроили пожар в спальне у родителей и сожгли подоконник. У меня в альбоме есть их фотографии.

Дом был просторный. На первом этаже были: большая прихожая, кухня, комната, в которой жили Павлик Керакасьян – ординарец отца и шофер Миша Пальченко, а потом шофер Жора; рядом с этой комнатой был кабинет отца, где был большой стол на львиных лапах. На втором этаже были спальни, а на чердаке было полно игрушек и мы часто лазили туда и притаскивали оттуда кукол и другие игрушки.

1944 г. - лето 1945 г.  Генеральский дом на Соколе

Дом у нас в это время строился. Заселенными было только три подъезда. Перед домом была строительная площадка. Там лежали кирпичи, доски, арматура. Ближе к Таракановке стоял барак. На той стороне Таракановки тоже были бараки. Наши барашные ребята считали нас своими. Иногда они дрались с нашими мальчишками, а чаще всего дружили. Их мамы работали у нас лифтерами, дворниками.

У всех во дворе были клички: Галька-кошка, Юрка-собачий, Юрка-кошачий (мой брат). Был также Вовка-дурак (сын адмирала). Наташку Стенюшину называли Наташка-крыса. Маринка Калпакчи , которая жила на 7-м этаже была влюблена в нашего Юрку (без взаимности!).. Потом она выросла, ее отдали в балетное училище Большого театра и она некоторое время была там секретарем партийной организации.

Только у меня не было прозвища!

Однажды мы играли в догонялки с барачными, и я в кого-то бросила камешек. Он обернулся взял тоже камешек и бросил в меня. Я в это время присела, и камень попал мне в голову. И тогда мальчишки из барака - Пупок и Швейк несли меня до 8-го этажа моей квартиры на руках. Пупок после этого взял на до мной шефство. И всегда говорил: «Если тебя кто обидит, ты скажи мне».

Перед нашим подъездом была небольшая утрамбованная площадка, на которой старшие ребята иногда устраивали танцы. На втором или на третьем этаже жила женщина лет 25 или 30. Она ставила на подоконник патефон и заводила пластинки. И тогда наши старшие ребята танцевали на этой площадке.

В это время были в моде комбинированные спортивные костюмы. Верх одного цвета, а низ другого. Бабушка сшила мне такой костюм. В верху мама вышила вензель М и Д  ( Мамаева Дазмира). Многие считали, что это символ Московского Динамо.

Однажды, когда мне было лет 11, бабушка сшила мне красивую юбку в складочку. Мы бегали около церкви и на нашей стройке, и я зацепилась за арматуру и порвала новую юбку большим углом (сверху вниз). Потом мама долго зашивала ее, чтобы не был заметен шов.

Часть дома была  построена только до 3-го этажа. Строили немцы. Наши мальчишки забирались на 3-й этаж и бегали там по перекрытиям в догонялки.

В 80-е годы мы с Игорешкой Смородой и Вовкой - дураком вспоминали это и ребята признались, что там, если упадешь, то разбиться можно было на смерть.  Игорешка Сморода жил в 21 квартире на нашем этаже. Он был слепой на один глаз. В детстве ему повредили глаз. Когда мы ходили гулять в парк около дома (1945-1947 гг.), он обычно увязывался за нами и шел сзади нас с палкой. Я шла впереди и каждый раз думала: «Сейчас как даст палкой по ногам». Позже он вспоминал. Он шел за нами потому, что был готов защитить меня, если кто-нибудь нападет на меня. Он сказал мне, что в это время он был влюблен в меня и запретил всем давать мне какое либо прозвище. Поскольку он был довольно хулиганистый, и ребята боялись с ним связываться.

1947 г.

Мы все еще жили в Германии. Зимой отцу предложили остаться еще на три года в Германии или если возвращаться в Россию, то на Сахалин. Отец собрал нас всех и сказал об этом.

Мы все дружно заорали: «В Россию!». Отец сказал: «Сахалин - это остров, вокруг море!». Я сказала: «»Пап, мы не будем подходить к краю острова».

В общем, мы начали собираться домой. Мама купила в военторге набор столовой  и чайной посуды, распаковала, поставила в шкаф. В это время Света вошла в кухню, повисла на дверце шкафа и решила покачаться. Верхняя часть шкафа не была закреплена с нижним шкафом и стала падать вниз. Мама плечом удержала шкаф, чтобы он не рухнул на Светку, но вся посуда полетела вниз на пол.

Светка метнулась в коридор, отец сунул ее в кабинет и запер на ключ. Мама выскочила в коридор, подскочила к отцу и начала, рыдая, бить его по спине. А в кабинете - Светка и Джульбарс выли во весь голос.

Когда мама успокоилась, отец обнял ее, стал говорить: «Не плачь! Посуда бьется к счастью!». Мама, всхлипывая, говорила: «Всю жизнь - металлические миски и кружки! Так хотелось чаю попить из красивых чашек!».

Когда переехали границу СССР, поезд остановился, и мы увидели пограничника в белом полушубке с автоматом. Мы кинулись к нему, я в голос заревела. Обхватила его. Он растерянно посмотрел на отца и сказал: «Товарищ полковник, они что из концлагеря?». «Да нет, просто по дому соскучились!» - сказал отец.